Жёлтая виолончель

Другие подскакивают, косолапя, сопя. Многочисленные руки мельтешат в воздухе, и одна выхватывает из моей руки телефон, а другая тянет за лямку рюкзака.

– По-хорошему же просил, – говорит двуглавый. – Если бы ты сам дал, я бы повертел да вернул. А так придётся забрать.

Я чувствую, как к моей голове приливает кровь. Сразу отступает дрожь, сжимаются кулаки.

– Отдайте, – говорю я.

Они скачут вокруг, лыбятся. Ноги сучат, руки перебрасывают мой телефон. Я запутываюсь в количестве голов, конечностей и тел. Пытаюсь поймать. Не получается. И тут мне становится всё равно. Наплевать на разбитый телефон. Я хочу их убить.

Напрыгиваю на одного, случайного, костлявого, сбиваю с ног и принимаюсь кулаками молотить по расплывчатому лицу. Другие хватают меня за плечи, тащат, швыряют. Я падаю на груду бетонных плит, сваленную сбоку от дорожки. Больно в боку и в ноге. Но это меня заводит ещё сильнее.

– Ах так, гады?! – ору я и выламываю из верхней, полурасколотой, плиты, штырь арматуры. Бегу на них, машу штырём, как дубиной. Задел одного по уху, другому отбил руку, от неё отскакивает блестящая запчасть и летит в траву. Двуглавый беспокоится. Приближается, достаёт из кармана нож. Прёт на меня. Говорит что-то, но я не слышу. Бью арматуриной ему по голове, ещё раз. Уворачиваюсь от пары других, пытающихся схватить меня за руки. Что-то острое сверкает рядом со мной, рассекая рукав свитера. Отпрыгиваю к плитам, теряя арматурину. Хватаю бетонные обломки один за другим, швыряю в них, стараясь метить в голову.

– Умрите, суки! – ору я и хохочу. Мне весело.

– Да он бешеный, – говорит двуглавый хриплым голосом. Одна из голов окрашена фиолетовым. Потеряла кепку. – Ну его, пошли.

Они ковыляют прочь. Неуклюже, но быстро. Несусь за ними.

– Вот вам, отродья пумарские! – ору им вслед.

Кидаю последний обломок в спину отстающему. От этого отваливается кусок панциря. Они скрываются в огромной трубе, уводящей под землю. Должно быть, там у них логово… А, нет, это просто подземный переход.

Меня снова начинает трясти – то ли от температуры, то ли от запоздалого страха. Почему они не убили меня? Явно могли. Скорее всего, просто решили не связываться. Чем с меня поживиться? Разбитый телефон? Кстати, где он? Я шарю глазами по тёмно-синему асфальту. Чёрт. Кажется, унесли. А там симка… Последняя моя связь с прежней жизнью… Хотя нет, не совсем. Вдалеке, возле скамейки валяется рюкзак с порванной лямкой, из которого высыпалась часть вещей.

Я чувствую, что совершенно обессилен. Ковыляю назад. Подбираю с земли обломок нападавшего. Кусок металлической руки с толстыми ржавыми шарнирами и изогнутым, обломанным с конца когтем. Дрянь какая… Отбрасываю в сторону. А это что? Из разорванного рукава свитера капает кровь. Вот ещё не хватало. Громко чихаю, извергая зелёную слизь из самых глубин головы. Добираюсь до рюкзака. Сажусь. Обнажаю руку. Мать честная. Огромный тонкий порез, словно кривой рот, булькает фиолетовым. Надо замотать. Рву что-то из рюкзака – кажется, футболку. Как могу, накладываю повязку. Она тут же напитывается кровью. Запихиваю в рюкзак вывалившиеся вещи. О, тетрадь…

Располагаюсь на скамейке, положив рюкзак под голову. Меня трясёт. Я не знаю, что мне делать дальше. Можно полистать свои записи. Синие строки сливаются с туманом в глазах. Наконец я начинаю разбирать слова.

Странно. Голова моя ничего не соображает. Мысли ели ворочаются. Но едва я начинаю читать, как представляю всё происходящее там, в книге, очень ясно. Зен для меня настоящий, живой. Я вижу, как его глаза снова наполняются слезами, я слышу его дыхание и дрожащий голос:

– Я убе§у от вас. Убе§у.

Фасис Бур хохочет.

– Куда? К А§атомее полоумной? К покойничкам на погост? Бе§и!

– К морю! – отчаянно кричит Зен и бежит прочь.

…Слезы потоками заливали его лицо, и он почти не видел дороги. Он бежал и бежал, стараясь этим бегом вытрясти из себя горькую и солёную обиду, но, наконец, устал и рухнул, обессиленный, на склизкие камни, испачканные грязью разлившегося ручья.

– Приёмыш… – пробормотал он, смахивая с ресницы слезу. – Какавка… Буры праклятыи…

Он ревел так довольно долго – может быть, с час. А потом, когда Зен почувствовал, что слёз уже выдавить из себя не может, наступила какая-то странная решимость. Он был свободен. Буры его больше не волновали. Он мог идти, куда глаза глядят, мог делать что угодно, не опасаясь, что его за это ударят по голове ночным горшком или станут пихать в рот противную какавку.

Зен встал. Огляделся. Он узнал это место – Гусиная скала. Она представляла собой что-то вроде клина, лежащего на земле – один склон пологий, почти горизонтальный, где и стоял сейчас Зен, а второй обрывистый и увенчанный сверху крохотной площадкой, выдающейся над обрывом. Этот выступ был похож на гусиный клюв – отсюда и название.

Зен, ещё не вполне отошедший от рыданий, побрёл наверх. Дул ветер, насыщенный влагой и мелкими капельками дождя. Скала была мокрой, глянцево-чёрной. Зен достиг края. И тут у него перехватило дыхание.

Он стоял на небольшом уступе, под которым – только пустота.

До желтоватой глины, которую он видел внизу, было не меньше пятидесяти метров.

– Да ведь это же и есть моя земля, – понял Зен. Он вспомнил слова Элемента. Контомах Зен. Приставка "де". Море.

Сильный порыв ветра заставил его покачнуться. У Зена закружилась голова. Он был охвачен быстрым потоком влажного воздуха, который хотел сорвать его вниз. Но Зен устоял. Его вдруг заполнила странная гордость за самого себя, своё имя и даже судьбу.

Он почувствовал, что впереди его ждёт нечто такое, что случается с одним человеком из миллиона. Он – неповторим, единственен. Он перевернёт мир.

Зен, невзирая на яростный ветер и пугающую высоту, выпрямился во весь рост. Он закричал так громко, как только мог:

– Зен де Зен, гроза морей! – и ударил себя кулаком в грудь. В груди слабо хрустнуло. Ощущение, так поразившее его своей новизной, постепенно угасало, и его хотелось остановить, поймать за хвост, задержать…

Потом он пошёл вниз. Нашёл какую-то веточку и, разломав на четыре части, воткнул в углах своего участка. Метр на метр – это, конечно, немного, но разве в этом дело? Это была его земля, личная. И неважно, что это просто бесплодная и противная глина, и пусть здесь сыро и холодно… Здесь – его место, и никто не имеет права его отсюда прогнать.

Зен огляделся. Невдалеке лежало несколько обрезков ржавой трубы. Если там не было Дербуша, то можно было взять одну из труб себе.

Дербуша Зен побаивался. Дербуш мог ударить своим молоточком, не разбирая, кого и за что он бьёт. Мог и забить до смерти. Но, слава Богу, никого не было. Зен откатил одну трубу, самую маленькую, на свой участок. Забрался в неё.

– Вот, – сказал он. – Так и буду здесь сидеть.

Но сидеть у него долго не получилось. Хоть и было здесь сыро и мерзко, а всё-таки усталость и истерзанные Бурами нервы дали себя знать. Через полчаса Зен заснул.

Проснулся он ночью. И сначала даже не мог понять, от чего. Оказалось, что среди ночи где-то рядом проходил Дербуш.

Его все боялись, потому что он был слепой, глухой и глупый, как два пустых ведра. Слышали примету про женщину с вёдрами? Вот-вот. Наверняка намёк на него.

Жил Дербуш тоже в трубах – забирался куда попало и спал. Когда спал, всё было нормально. Но если ему вдруг КАЗАЛОСЬ, что он что-нибудь слышит, он вылезал из трубы, вставлял в каждый абсолютно слепой глаз по блестящему очку и орал:

– §о! Щас я вас моим молоточииком!

"Молоточииком" Дербуш называл массивную стеклянную кувалду, которую постоянно таскал с собой.

– §о! – орал Дербуш. – Щас я вас…

Зен вздохнул. Ему очень хотелось спать. Он высунулся из трубы и громко закричал:

– Заткнись!

Он хотел продолжить, но умолк, поразившись собственной наглости. Дербуш стоял невдалеке, на холмике, утыканном ярко-зелёными пучками травы. За его плечами как всегда висел небольшой рыжий мешочек, а свою кувалду он держал наперевес. И, конечно же, совсем ничего не слышал.

– §о! – снова выкрикнул он. – Щас я вас моим молоточииком!

Зен сплюнул в глину, залез обратно в трубу и, свернувшись калачиком, попытался уснуть. Но крики Дербуша повторялись снова и снова, то приближаясь, то удаляясь, так что Зену оставалось только ворочаться и бормотать разнообразные ругательства.

Наконец всё стихло. Зен вылез наружу. Было уже темно, небо покрылось звёздами, а глина его участка казалась чёрной и недружелюбной. Дербуша видно не было.

Зен потихоньку прокрался по грязи к трубам. Заглянул в одну, в другую, потом в третью и там нашёл-таки спящего Дербуша. Он тихо сопел, подложив под голову свой мешок, а возле руки валялась кувалда.