Жёлтая виолончель

– Ты чего какой-то отмороженный? – спрашивает Вера. – Не нравится мой образ жизни?

– Нет, – отвечаю я. – Говорю же, у меня мысль… Только…

Внезапно меня осеняет.

– Слушай, – лопочу я. – Я понял.

– Что понял?

– Я – это ты.

– Чего? – выпученные глаза Веры и наморщенный недовольно лоб проступают сквозь синюю темноту.

– Ну, я всё думал, кто я из тех, кого в прошлом вижу. Может, я – это я. А может, и Паша, к примеру. Краматорский. Просто я не его глазами всё вижу, а своими. А сейчас я понял. Я – это ты. Всё сходится. Вот смотри. Ты жила в маленьком городе, далеко. У тебя неприятности всякие были, родители умерли. Потом эта работа и изнасилование. То есть, почти изнасилование. А потом ты со всеми этими проблемами пошла к Иванову. И он тебе бошку начал править. И ты теперь бредишь, что ты мужик с животом и потерей памяти. И, небось, Иванов тебе какую-нибудь часть тела отрезал, и теперь ты инвалидов ненавидишь и уродов всяких.

– Хармс, прекрати, – резко говорит Вера.

– Что?

– У тебя опять температура, что ли? – Она щупает мне лоб. – Да ты мокрый весь. Блин, и одеяло насквозь. Ну, потеешь – это хорошо. – Она роется в своём псевдошкафу и достаёт пачку постельного белья, а также большое махровое полотенце. – Вытирайся и помогай давай.

Я встаю, вытираюсь. Мы вдвоём долго и муторно переодеваем подушку и пододеяльник в новые сухие одёжки.

– Всё, ложись, – говорит Вера. – И спи. Чего я с тобой так разоткровенничалась в три часа ночи? А бредить перестань. Я твоего Иванова знать не знаю. Вообще никого не знаю с такой фамилией.

– А может, он инкогнито был? – бормочу я, зарываясь в мягкое приятное одеяло.

– Да достал ты уже. Спи, – Вера отворачивается ко мне спиной. Похоже, обиделась.

Я смотрю на неё и думаю. Сна ни в одном глазу. Всё-таки я прав. Она – это я. Точно. Вон у неё сколько мышц. Это я так её специально представляю. Потому что я – это она, а она не хочет быть такой женщиной, как все. А она у меня в видениях – такая, какой она хочет быть. Стоп. А я тогда кто?

Синие пятна плавают вокруг. Вера лежит на раскладушке, накрытая толстым одеялом, которое не прикрывает только узкую полоску спины, обращённую ко мне. Я вижу громоздящиеся одна на другую горы из мускул, затем сужение тела в районе пояса – кажется, это называется талией – и тонкие голубые трусики, слегка прикрывающие нижнюю часть. Ноги под одеялом, я их не вижу.

И всё-таки она – женщина. Вся эта мужественная мощь – только оболочка. Я чувствую теперь, после её рассказа, что внутри, под толщей мышц, живёт кто-то очень ранимый, слабый, измученный жизнью и несправедливостью. Мне жаль её. Может быть, она и мутант, но стала им не по своей воле. И какая каша у неё в голове! Как же можно без государства? И как увязать её взгляды с образом жизни? Путаница какая-то.

Я начинаю думать о том, как бы я устроил общество. Но мысли не слушаются. Может быть, потому, что я плохо знаю, как устроено общество сейчас. Цари, вельможи, опричники? А может, потому, что я всё возвращаюсь взглядом к Вере, которая посапывает тихо на своей раскладушке. Почему вообще она спит на раскладушке, а не я? Это неправильно. Надо предложить поменяться. Сколько сейчас времени? Совсем не хочется спать. Надо искать работу. Надо документы восстанавливать. Могу грузчиком пойти. Так вот оттащу пару ящиков гвоздей – и голова закружится. И коньки отброшу всем на радость.

Хорошо здесь у Веры. Просторно. Уютно. Никаких лишних вещей. И чувствую себя лучше намного. Живот не болит. Раны почти зажили. И она тут рядом. С ней спокойнее. Не все мутанты плохие. Синие пятна пляшут вокруг. В их движениях есть ритм. Раз, два, вправо шаг. Три, четыре, влево шаг. Присели, покружились…

– Хармс, вставай, – говорит Вера. – Уже десять почти. Хочу выйти не поздно. Баба Наташа может уйти куда-нибудь.

– А? – говорю я. Заснул, что ли? Ну да. Раскладушка уже убрана.

– Так ты позвони ей, – сонно бормочу я.

– Она телефоном не пользуется, – отвечает Вера. – Пыталась её приучить. Не любит. Покой любит.

– Так может, не ходить к ней? – спрашиваю я, садясь на кровати. – Не беспокоить?

Вера не отвечает, но взгляд презрительно-надменный. Ладно. Я не эксперт в бабах Наташах. Пусть Вера решает, что и как делать. Мне так только проще. На Вере, как обычно, джинсы и новая футболка. Сиреневая, с голубыми листиками на плече. Выходная, надо полагать. Ничто женское ей не чуждо. Я так и думал.

– Я уже готова. Собирайся. Позавтракаем быстро и пойдём.

Иду умываться. Бреюсь. Лезвие тупое. Надо бы новое купить. Но оно денег стоит. Как бы Вера вышла из такого положения? Предложила бы экономить, отращивая бороду? Нет, это непрактично. Скорее, посоветовала бы найти на барахолке станок советского образца за рубль. В общем, тоже выход. Почему-то не хочется её критиковать. У неё свой образ жизни, а у меня свой. Точнее, пожалуй, у меня вообще никакого нет. Ещё предстоит выбрать.

– Это что? – спрашиваю я. – Вкусно.

– Ячка на мясном бульоне. И мясо попадается. Говядина.

Пьём крепкий чай из заварочного чайника. Давно не пил такой. Собственно, вообще давно не пил чай. А когда пил раньше, у Жупанова, помню только пакетики. Смутно, но помню.

– Посуду потом помоешь, – говорит Вера, вставая. – Пошли.

На улице прохладно, сыро. У меня на руках волосы немедленно встают торчком. Мы движемся узкой петляющей тропинкой между домов. Подъезд. Вера набирает код. Вроде бы 7-6-1. Наверно, номер квартиры. Через пару секунд из динамика раздаётся старушечий голос, искажённый цифровыми шумами. Кажется, она сказала «Кто там?», но не могу утверждать.

– Это я, баба Наташа, – говорит Вера. – И друг со мной.

Домофон пищит, пропуская нас в подъезд. Едем на засранном скрипящем лифте вверх. Высоко. Пока едем, читаю надписи. Интересно, что такое «дота» и почему она «форева». Хотя, в общем, не очень интересно. Мало ли чем увлекается нонче молодёжь. Вот в наше время… Хм. Не помню, что было в наше время. Но мы были круты, это я уверен.

Тёмный коридорчик. Приоткрывается дверь. Через щель пробивается зеленоватый свет. Вера стучит по косяку и входит. Я за ней.

– Баба Наташа! – громко говорит Вера. – Мы пришли.

Я притворяю за собой дверь. Мы в тесном коридорчике, где слева стоит маленькая крашеная табуреточка, а справа – рогатая деревянная вешалка на кривых ножках, на которой висит одинокий тёмно-синий плащ. Интересно, он действительно синий или серый, а мои глаза его раскрасили?

– Ой, Верочка, привет! – из комнаты, которая освещена лучше, чем коридор, появляется тёмный коротенький силуэт, который вырисовывается в аккуратную седую старушку с жиденькими седыми волосами, собранными в пучок. Лицо мне кажется смутно знакомым. – Что-то вы так быстро поднялись? Я и подбежать к двери не успела.

– Здравствуйте, баба Наташа. Мы на лифте, – говорит Вера, снимая ботинки. – А то я не одна, а человек вон болеет. Не дойдёт ещё по лестнице.

– Здравствуйте, – говорю я.

Баба Наташа рассматривает меня пристальным взглядом примерно секунду, потом её морщинистое лицо начинает улыбаться:

– Ну, здравствуй, человек. Как звать?

Я на мгновение теряюсь.

– Хармс… – говорю я.

– Хармс? – переспрашивает баба Наташа. – Это кличка, что ли?

– Он имени своего не помнит, – объясняет Вера. – Амнезия.

Я рад, что она рассказала это за меня. Иначе бы я мямлил и нёс не пойми что.

– Ясно, – говорит баба Наташа. – Да вы проходите, проходите. Сейчас чай поставлю.

– Вообще-то мы ели только что, – отвечает Вера. – Разуйся.