Реквием по Победе

По возвращению на опушку, их ждала уже общипанная и разделанная куропатка, и улыбающийся Валерка.

– Где вас носило? – смеялся он. – Заждался уже!

Все трое принялись складывать собранные ветки и поленья «колодцем», а когда всё было готово, подожгли и, найдя в окрестностях ещё тройку прямых веток принялись жарить куски мяса куропатки, которая, как и говорил Валера, даже без перьев оказалась весьма крупной.

– Папа, – вдруг заговорил Серёга, который до этого с любопытством и аппетитом смотрел на то, как его кусок мяса начинает покрываться коркой, – а чего дядя Петя не стреляет куропаток?

Валерка взглянул на Петра Ивановича и шутливо ответил:

– А дядя Петя, сынок, стрелять у нас не умеет. Вот и ходит с нами, чтобы природой полюбоваться, а так не – не умеет.

Пётр Иванович усмехнулся и, воткнув свою палку с недожаренным мясом в землю, подошёл к рюкзаку, извлекая из него консервную банку с килькой.

– А ну-ка, Валерка, дай мне ружьишко-то.

Валера с недоумением подал своему собеседнику двустволку, а сам взял из его рук банку.

– Кидай, да повыше! – сказал Пётр Иванович.

Отец примерился и метнул банку ввысь в сторону поля.

Его собеседник тут же вскинул ружьё и, слегка прищурившись, выстрелил. Грохот раздался по округе, немного оглушая отца с сыном.

Послышался удар о железо и банка подлетела в воздухе ещё выше, вращаясь и перекручиваясь.

Тогда раздался второй выстрел, и она снова подлетела повыше, выкручивая самые невероятные кульбиты, пока наконец не упала на землю.

Пётр Иванович медленно опустил ружьё и согнул его, вынимая гильзы.

Валера ошарашенно смотрел на своего давнего знакомого, которого впервые в жизни видел стреляющим, да ещё и так метко, ибо когда сын побежал за упавшей банкой и вернулся с ней, то в ней зияло несколько дырочек от дроби, но все они были практически в одном месте.

– Пётр Иванович, – с удивлённым восхищением говорил Валера, – ты где так стрелять научился?

Тот вздохнул и с грустной улыбкой посмотрел на ошарашенного охотника.

– Валерка, мне ж уже пятьдесят лет всё-таки. Нешто я, по-твоему, не воевал? А говоришь, стрелять не умею.

Охотник продолжал смотреть на своего собеседника с невыразимым удивлением в глазах, а Серёга восхищённо выпучил глаза на мужичка, которого всегда считал лишь стареньким любителем природы.

– Метко же ты стреляешь, Иваныч! – продолжал недоумевать Валера. – Никак артиллеристом был, а?

– Хех! – засмеялся старичок. – Если б я служил в артиллерии – банки уже б не было. А я всего лишь снайпер.

Эта фраза вызвала ещё большее восхищение у мальчишки и, разумеется, ещё большее удивление у отца, который, хоть и знал Петра Ивановича уже почти десять лет, но только сейчас узнал про его военное прошлое, ибо даже в день Победы не видел его при наградах, как прочих ветеранов, живших в их посёлке.

Они продолжили жарить мясо куропатки и уже скоро вовсю уплетали его, запивая – взрослые домашним самогоном, а Серёга – берёзовым соком. Свежий воздух и запах грядущего дождя навеивали на охотников аппетит, а потому жаркое казалось им особенно вкусным, питьё слаще и крепче, а общение друг с другом душевнее. Однако за всё это время никто из них так и не перемолвился даже словом о военных годах.

Между тем, куропатка была уже почти съедена. Последние куски жарились на догорающем костре.

Валера, между тем, опрокинул в себя очередной стаканчик самогона и, поморщившись, спросил:

– Пётр Иванович, а что ж ты, и в самом деле, не охотишься-то? Ты вон как метко стреляешь! В соревнованиях мог бы участвовать, чемпионом был бы!

Старик угрюмо посмотрел на охотника и тоже выпил ещё один стакан самогона.

– Я свои соревнования на войне отбегал, – грустно сказал он. – Не хочу больше.

Пётр Иванович тяжело вздохнул и снова заговорил:

– Я, ведь, когда-то, в юности, и в самом деле стрельбой занимался. Тогда ещё в городе жил, чемпионом пару раз становился. В армию когда призвали, – тоже чемпионаты выигрывал. Сам Ворошилов, помню, награждал!

При этих словах он поднял указательный палец к верху.

– А потом война началась… Ну, со мной всё понятно было, я ж стрелок. Сразу в учебную роту снайперов определили. Я на фронт хочу, а мне, мол, учись. Делать нечего – учился. Хотя, не скажу, что мне было сложно. Всё как-то легко давалось. А что? Стрелял я, в самом деле, не дурно, с памятью всё в порядке – это когда надо было за местностью наблюдать, а потом отворачиваешься – оп – назад – и говоришь, что изменилось. Маскироваться я умел уже. В общем, как будто и не учился – природа наградила. Отправили на фронт.

Тут Пётр Иванович покачал головой, опустив глаза.

– Настоящая бойня – не иначе. Бывало, лежу на позиции с винтовкой, смотрю на поле боя. Всюду трупы наших и немцев, подбитые танки, самолёты падают, снаряды рвутся, неба вообще, чай, не видно. И вот, представьте, во всём этом аду мне нужно высматривать цели – не дай бог промахнуться. А это трудно, между прочим. Фрицы-то повсюду носятся, а на вид-то почти все одинаковые. Погоны толком не успеваешь рассмотреть, хотя и учили нас этому. Всё-таки врага в лицо, более-менее, знали, только смотреть не успевали. Короче, с боями и руку набил, и глаз, так сказать, насмотрел.

Он усмехнулся, покашливая от дыма костра.

– Наши, конечно, надо мной подшучивали. Дескать, они в грязищи, в копоти бегают там, а я лежу где-нибудь на холмике в травке, или на дереве «белочкой» сижу. Но, вообще-то, уважали. Мне, иной раз, прикажут устранить какого-то немецкого командира – я и уйду на пару дней, а то и на неделю в лес да в горы, аль ещё куда.

С этими словами, снайпер подмигнул Серёге, припоминая их недавний поход за хворостом.

– Только так запаришься валяться на одном месте да нужду справлять под себя. Смрад от меня стоял такой, что батальон точно знал, когда я возвращаюсь – за километр, как от выгребной ямы несло. Однако цели свои я всегда устранял. Несколько суток мог не спать, глаза уже сами закрываются, живот урчит, что твоя тёща, но я этого сукина сына дождусь да всажу промеж глаз свой свинцовый привет.

На последних словах он сделал резковатый акцент, приправляя своё повествования быстрыми жестами, как пуля пробивает череп.

Валерка всем телом подался вперёд, внимательно слушая своего друга, а Серёга так и вообще сидел с открытым, от восхищения и удивления, ртом.

– Годы шли, – продолжал Пётр Иванович. – Мы то отступали, то, наконец, наступали. Города постепенно освобождались, границу, мало-помалу перешли, вот уже Европа оккупированная. Опыту мы, конечно, знатно набирались. Ещё бы. Воевать толком-то не умели в сорок первом, зато как потом стали биться – любой армии мира покажем где раки зимуют. В общем, дошли до Берлина. Страшное дело, скажу я вам. Всё разрушенное, взорванное, разбитое, в копоти. Немцы тогда отбивались и извивались, как только могли. Мне кажется, мы Москву обороняли не настолько яростно, как они бились за свою столицу. Однако ж нас было уже не сломить. Дан приказ задушить тварь в её логове – мы задушим! Но… было это непросто….

Старик тяжело вздохнул, глядя на догорающие нижние поленья.

– Лежу на позиции как-то, значит. Наших прикрываю. До рейхстага уже, в принципе, рукой подать – буквально через пару улиц. Верхушка его была видна с моей крыши. А у меня задача – устранить, стало быть, сопротивление на одном из перекрёстков, по которому должны танки ехать. Ну, я смотрю: баррикады, наскоро сделанные ежи, мусор всякий валяется на дороге, и, то тут, то там, снуют немецкие солдаты. Я уже совсем хладнокровным солдатом был – враг есть враг, а потому перестрелял я их всех. Никто толком ничего понять не успел. Мне не привыкать. На тот момент на моём счету было двести девять человек, а тут ещё пять прибавилось. Смотрю дальше в прицел, вроде, никого. И тут, кто-то из-за баррикады осторожненько так выглядывает. Я – глядь – и оторопел… это ж ребёнок вылезает… мальчик, возрастом, наверное, как Серёга…

Пётр Иванович кивнул на парнишку, который всё ещё сидел с разинутым ртом.

– Я глазам не мог поверить. Реально мальчонка, в коричневой рубашечке со свастикой на рукаве. Лицо совсем ещё детское, румяненькое такое. А потом, смотрю, а у него панцерфауст[7 - Панцерфауст – немецкий одноразовый гранатомёт образца 1943 года. (Прим.авт. В.О.)] в руках! Этот змеёныш танки наши готовился взрывать, видно, знал, зараза, что они здесь ехать будут. Думаю, до чего ж война довела народы! У нас, вон, дети на заводах пашут за трёх взрослых, в лесах партизанят – немцев режут, как скот, да поезда взрывают, а у этих – на баррикады выходят – танки наши жечь! Я смотрю на него в прицел, хочу на спусковой крючок нажать… и не могу… Понимаете? Не могу! Он же пацанчик ещё совсем, жизнь толком не пожил! Что и говорить, я, сам-то, ещё пацаном был – всего двадцать семь лет тогда стукнуло! Я ж привык убивать реальных фрицев: надменных эсэсовцев в этой проклятой чёрной форме, злобных солдат и офицеров с наглыми рожами, снайперов немецких, что по глупости обнаруживали себя. А тут ребёнок! И он стоит на баррикаде с этим чёртовым гранатомётом и испуганно так озирается по сторонам. А я понимаю – мне его убить надо, иначе наших танкистов сколько поляжет… Я прицелился, и на секунду закрыл глаза… ну, не мог я на это смотреть! Вслепую на спуск нажал. Паф! Гляжу – он падает с дыркой во лбу. Такое молодое детское личико и изуродованное пулей и кровью… Я отложил тогда винтовку и заплакал прям там, лёжа на крыше….

Старик снова тяжело вздохнул, глядя на догорающий костёр, и сделал ещё один глоток самогону.

– Через пару дней была капитуляция. Немцы проиграли. Мы победили. Эшелоном меня до родного города довезли, я и демобилизовался сразу. Не мог я так больше. Двести пятнадцать человек убил, так ещё и последний мой убитый враг – ребёнок. С тех пор я ни разу не стрелял. Даже к оружию никакому не прикасался. Зло это. Самое настоящее….

Отец и сын, с невыразимым удивлением и интересом слушавшие рассказ снайпера, вдруг, как-то одновременно, стали угрюмыми. Каждый из них думал о своём.

– Не дай бог вам, ребята, когда-нибудь выстрелить, даже из этого ружья…