Земля обетованная

Блэк улыбнулся улыбкой херувима.

– Так у меня же нет детей, – сказал он.

– Джесси! – пролепетал я испуганно. – Как ты замечательно выглядишь!

Она лежала на больничной койке, какая-то неожиданно маленькая, бесплотная, мертвенно-серая, с восковым лицом. Только беспокойно бегающие глаза были больше обычного. Она попыталась улыбнуться.

– Все так говорят. Но у меня есть зеркало. Только оно мне и не врет.

Рядом уже суетились двойняшки. Они принесли яблочный пирог и термос кофе.

– Кофе здесь безобразный, – пожаловалась Джесси. – Такой кофе я вам предложить просто не могу. Вот мои близняшки и принесли хорошего. – Она повернулась к Роберту Хиршу. – Выпей чашечку, Роберт. За мое здоровье.

Мы с Хиршем украдкой переглянулись.

– Конечно, Джесси, – сказал он. – Кофе у тебя всегда был отменный, что в Париже, что в Марселе, а теперь вот в Нью-Йорке. Этим кофе ты столько раз вытаскивала нас из депрессии. Помню, Рождество сорок первого, в настоящих парижских катакомбах, в подвале гостиницы «Лютеция». Наверху маршируют немцы, только сапоги грохочут, а внизу старый советник коммерции Буш надумал покончить счеты с жизнью: будучи евреем, он вдруг не пожелал пережить еще одно христианское празднество всеобщей любви. Еды у всех почти никакой. И тут являешься ты с огромным кофейником. И с двумя яблочными пирогами. Ты получила все это у хозяина гостиницы в обмен на рубиновую брошь и пообещала ему еще рубиновое кольцо, если он неделю нас не выдаст. Это было в самый разгар паники, первого большого страха. Но ты смеялась и даже старого диабетика Буша в конце концов заставила улыбнуться. Ты нас всех тогда спасла, Джесси, твоим замечательным кофе.

Она внимала Роберту с улыбкой, истово, будто истомленная жаждой. А он сидел перед ней на стуле, словно сказочник из страны Востока.

– Но Буш через год все равно умер, – проронила она.

– Да, Джесси, но его не убили в немецком концлагере, он умер во французском лагере для интернированных лиц. А до этого ты провезла его через всю оккупированную зону. В твоем почти самом парадном наряде, Джесси. На тебе был парик, шикарный костюм шотландской шерсти и дамское пальто кораллового цвета. А на случай если вас все-таки остановят и Бушу придется говорить, ты наложила ему какую-то невероятно сложную повязку, в которой он якобы мог только мычать. Ты была просто гений, Джесси!

Она слушала Хирша так, будто он и вправду рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни есть жестокая и горькая быль, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, торопливо разбрызганных повсюду двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как самая сладкая колыбельная. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала.

– Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу на своей машине, – сказала она после паузы. – Под видом испанского вице-консула в машине с такими важными дипломатическими номерами. – Она вдруг рассмеялась. – А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке.

– И слава Богу, что ты была тут, – слегка покачиваясь, подхватил Хирш все тем же странным, почти монотонным распевом. – Что бы иначе было с нами со всеми? Кто бы снашивал здесь башмаки и обивал пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех…

– Ну уж не тебя, Роберт, – перебила Джесси, улыбаясь уже почти задорно и с хитрецой. – Ты-то и сам не пропадешь.

Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, хлопая глазами, как две изящных совушки. Даже похоронных дел церемониймейстер Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то про себя подсчитывал. Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Утонченная натура, он был способен выносить вид крови только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш.

– По-моему, нас выставляют, Джесси. Но я скоро снова приду. Хотя, может, ты еще скорее окажешься дома.

– Ах, Роберт! Кто тебе это сказал?

– Как кто? Равич и Боссе, твои врачи.

– А ты не врешь, Роберт?

– Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили?

– Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия.

Хирш рассмеялся.

– Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка.

– И ты веришь, что я отсюда выберусь? – В глазах Джесси вдруг застыл страх.

– А ты сама разве не веришь?

– Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается.

Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в изножье кровати.

– Сколько у меня там, Людвиг? – спросила Джесси. – Я в этой их цифири по Фаренгейту ни черта не смыслю.

– Что-то около тридцати восьми, по-моему, – твердо сказал я. Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно я знал точно: для больного самый лучший ответ – быстрый.

– Вы слышали, что Берлин бомбили? – прошептала Джесси.

Хирш кивнул.

– Как в свое время и Лондон, Джесси.

– Но Париж не бомбили, – заметила она.

– Нет, американцы нет, – терпеливо согласился Роберт. – А немцам и не понадобилось, с лета сорокового Париж и так принадлежал им.

Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны.

– Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, – сказала она тихо. – Мы там жили.

– Твоей вины в этом нет, Джесси.

– Я не о том, Роберт.

– Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни «Ланский катехизис», параграф второй: «Никогда не делай несколько дел одновременно, нельзя забивать себе мозги, когда за тобой охотится гестапо». Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси.

– Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна.

– Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты очень нужна.

– Брось, Роберт, – возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе. – Тебе никто не нужен.

– Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность.

Странный это был диалог – почти как общение гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде ласкового, бескорыстного, тихого объяснения в любви новоявленного волшебника Роберта к этой старой, покорно внимающей ему женщине, над которой, казалось, каждое его слово простирает покров утешения и спасительной дремоты.

– Вам пора идти, – сказала сестра.

Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, мгновенно вскочили. В сиянии холодного неонового света они казались призрачно бледными и почти бесплотными.

Хотя на обеих были ладные, в обтяжку, темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо надеялись, что их возьмут в кино. Мы двинулись по пустынному в этот час больничному коридору. Двойняшки танцующим шагом шли перед нами. «Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!» – подумал я.

– Странно, – сказал я, – что они до сих пор никого себе здесь не подцепили.